Поэт творит словом, и это творческое слово вызванное вдохновением из идеи, могущественно владевшей душою поэта, стремительно переходя в другую душу, производит в ней такое же вдохновение и её так же могущественно объемлет; это действие не есть ни умственное, ни нравственное – оно просто власть, которой мы ни силою воли, ни силою рассудка отразить не можем. Поэзия, действуя на душу, не даёт ей ничего определённого: это не есть ни приобретение какой-нибудь новой, логически обработанной идеи, ни возбуждение нравственного чувства, ни его утверждение положительным правилом; нет! – это есть тайное, всеобъемлющее, глубокое действие откровенной красоты, которая всю душу охватывает и в ней оставляет следы неизгладимые, благотворные или разрушительные, смотря по свойству художественного произведения, или, вернее, смотря по духу самого художника.
Если таково действие поэзии, то сила производить его, данная поэту, должна быть не иное что, как призвание от бога, есть, так сказать, вызов от Создателя вступить с ним в товарищество создания. Творец вложил свой дух в творение; поэт, его посланник, ищет, находит и открывает другим повсеместное присутствие духа божия. Таков истинный смысл его призвания, его великого дара, который в то же время есть и страшное искушение, ибо в сей силе для полёта высокого заключается и опасность падения глубокого.
Вопрос: исполнит ли поэт своё призвание, если, живя с откровенными очами посреди чудес творения, будет иметь предметом одну только роскошь этой внутренней поэтической жизни и то несказанное самонаслаждние, которое вполне объемлет и удовлетворяет душу в те минуты, когда она горит вдохновением творчества? Исполнит ли поэт своё призвание, когда, с одной стороны, будет иметь в виду одно только художественное совершенство произведений своих, а с другой – только успех, то есть гордое самоубеждение в своём превосходстве и чародейную сладость хвалы и славы? Есть что-то чувственное, что-то унизительное, есть какое-то эгоистическое сибаритство в этом самообоготворении, в этой оргии самолюбия, в этом упоении самонаслаждения, которое в своих действиях так же гибельно для души, как пьянство для силы телесной.
Спросят: кто же из поэтов вполне осуществил идеал поэта? Ответ самый простой: никто. Ещё ни один ангел не сходил с неба играть перед людьми на лире и печатать свои стихотворения у Дидота*) или Глазунова*). Но здесь главное не в достижении, а в стремлении достигнуть. В произведениях художества мы наслаждаемся красотою создания, прелестию частей, гармониею целого и тому подобное, но всё это есть одна низшая, так сказать, материальная сторона нашего наслаждения: мы можем дать себе отчёт в том, что нас увлекает, можем указать на возвышенность или приятность содержания, на точность, живость, необыкновенность выражения, на музыку слов; но то, что безотчётно и неуловимо и что, однако, всему этому даёт жизнь, это есть дух поэта, в создании его тайно соприсутственный! И если он есть дух чистоты, если художественное создание (какой бы, впрочем, ни был предмет его) проникнуто им так же, как образец его, божие создание, – духом Создателя, то и действие его (дело поэта, заключённое в его слове) будет благодатно, как действие неизглаголанного мироздания на душу, отверстую его святыне. Не в том, что составляет содержание поэтического произведения, заключается его нравственно-образовательное на нас влияние, а в том, что есть сам поэт (сколько бы, повторяю, его личность ни далека была от избранного им предмета): увлекаемые прелестью его создания, мы нечувствительно проникаемся его верою, его любовью, его возвышенностью и чистотою, и они по тайному сродству остаются в слиянии с нами как последний результат поэтического наслаждения. Что же, спросят, неужели поэт должен ограничиться одними гимнами богу и всякое другое поэтическое создание считать за грех против божества и человечества? Ответ простой: не произноси имени бога, но знай его, верь ему, иди к нему, веди к нему – тогда, что бы ни встретилось на пути твоём откровенному оку и что бы ни было это встреченное – высокое или мелкое, прекрасное или безобразное, многозначащее или лёгкое, забавное или мрачное, – всё оно, прошед через твою душу, приобретает её характер, не изменив в то же время и собственного. Поэт в выборе предмета не подвержен никакому обязующему направлению. Поэзия живёт свободою; утратив непринуждённость (похожую часто на причудливость и своевольство), она теряет прелесть; всякое н а м е р е н и е произвести то или другое определённое, постороннее действие, нравственное, поучительное или (как нынче мода) политическое, даёт движениям фантазии какую-то неповоротливость и неловкость, тогда как она должна лёгкокрылою ласточкою, с криками радости, летать между небом и землею, все посещать климаты и уносить за собою нашу душу в этот чистый эфир высоты, на освежительную, беззаботную прогулку по всему поднебесью.
Но поэт, свободный в выборе предмета, не свободен отделить от него самого себя: что скрыто внутри его души, то будет вложено тайно, безнамеренно и даже противонамеренно и в его создание. Если он чист, то и мы не осквернимся, какие бы образы нечистые или чудовищные ни представлял он нам как художник; но и самое святое подействует на нас как отрава, когда оно нам выльется из сосуда души отравленной.
Василий Жуковский