О поэтической жизни в эпоху больших коров и посткровья
В то время искусство стихосложения преподавалось в специальных школах и стихи писались по особым эталонам, поэтический аппарат был отработан и отточен, так что поэтам оставалось только с наибольшей лёгкостью и остроумием применять его, чтобы искусной игрой метафор и аллюзий и интригующими конструкциями подогнать стихотворение под требования тонкой и строгой зкспертизы. Очевидно, что при подобной методе могло получиться только нечто посредственное: большая часть поэтического продукта имела натужливый характер, отличалось темнотой содержания и искусственностью языка и построения.
Вся поэтическая обработка мифологического материала и обрисовка контуров современных реалий обнаруживала упадок и огрубение умственной жизни, в которой рутина и педантизм сочетались с натужливой эскападой и био-поэтическими аллюзиями, при общем понимании, что только сам поэт искусственными средствами может несколько освежить обветшалый материал. Как это и сделал один из них, подметив:
Прохожий занялся грехом
На детской девочке верхом
Другой поспешил его отодвинуть, честно и красиво сказав:
Туда, где роща корабельная
лежит и смотрит, как живая,
выходит девочка дебильная,
по жёлтой насыпи гуляет.
Мы находим в этих опытах следы замечательной подростковости, которая даёт кое-какую надежду.
Среди дюжины поэтических школ ниже-среднего пошиба – мегаломаны или монументалисты; навязчивые одописцы, воздающие хвалы господу Богу, от коих Ему тошно; надтреснутый авангард; стилизаторы, пассеисты и маньеристы:
Сударыня, не надо так дрожать,
Не поддавайтесь этим страхам детским,
Покойник вас не будет обижать;
Притом же он служил у вас дворецким, –
языкоблуды, языкобожцы; соцреалисты с национальной или групповой параноей, и т.п. – выделялись две доминирующие и конкурирующие друг с другом, одна из которых акцентировала элемент семантической и синтаксической раскованности («Он вошёл, а я лежит»), в то время как вторая делала заявку на некую матефизическую причастность («Шекспир обезврежен в радиусе рапиры воткнутой наугад через занавеску смысла»). Или, например: «И посох вздыбится и прянет на царя, замка венчального раззявится прореха». Лидировала первая по причине своей непритязательности: на неё приходилось больше всего комплементов и коров.
Нужно сказать, что поэзия в то время создавалась в виду и в связи с системой подачек, подачки же эти выражались в товарном номинале, эквивалентном количеству коров. Успешливые поэты получали наибольшее количество коров, в то время как поэты-неудачники вынуждены были сами платить своим слушателям и почитателям коровами за право и честь быть слушаемыми (читаемыми) и почитаемыми. Подавляющее же число поэтов даже и не мечтало о коровах и не завидовало коровьим лауреатам.
Концепт и метафора были ключевыми идеями двух конкурирующих поэтических школ. Однако, кто сказал, что ведущие школы кого-то куда-либо вели? Пока лишь известно, что на их долю перепадали кое-какие коровёнки да и то вовсе не в связи с их поэтическими заслугами, а скорее в результате особой ловкости, или как тогда говорили, шустрёжки.
Литературная жизнь коровьего периода плавно перешла в литературную реальность пост-коровья. Царила инерционная пошлость новых идеологем на фоне общего раздрызга: дозволенный при коровах авангард и неоромантизм, недозволенный при коровах концептуализм – всё это плавно перешло в новую эпоху. Началась эпоха стад: стада поэтов бьются за стада коров. Mы знаем, сколько весят нынче коровы. И мы знаем, какие нынче на рынках весы.
Какая же литература была и осталась вне стада и до, и после?
Я был и остался не в стаде. И не я один. Далеко не один.
Душа, по Пифагору, странствует в мире. Душа поэзии тоже, ибо у поэзии тем более есть душа – если она есть у жучка и у Жучки. Наша Жучка сначала была Сократом, потом воплотилась в Ницше, затем одновременно в Андрея Белого и Маргариту Шагинян, затем в Жучку. Чтобы это утверждать, необходимо быть безумным брахманом. Поэт Безумов безумен, а поэт Зверев – лютый зверь. Поэт либо пророк, либо личность трагическая, либо личность ироническая. Ну, как обойтись без иронии, если одновременно происходит отрицание времени и самоутверждение в нём. Но может быть это отрицание недолжного в нём и утверждение истинного, себя, например. Отрицание и утверждение чего угодно.
Господь на небесах делает всё, что хочет, также поэт делает на земле, что хочет. Правда, когда всё возможно, нелегко сделать выбор. И тогда поэт предоставляет этот выбор случаю... эники-бэники...
Начинается процесс переодевания, представления: поэт превращается в персонажа, которым он себя вообразил.
Жить поэтической жизнью значит творить самого себя. Создавать миф и ходить в него пешком и в халате – если есть халат. Что ж, поэт легко относится к своему произведению и к самому себе – тоже своему произведению.
Аркадий Ровнер